История Ейска - Окно величиною с дверь

 

ИГОРЬ МАЛАХОВ

Энергичные ейчане и широчанские казаки. Шум базарного дня и пароход из Англии. Стекло витрин и пиджаки горожан. Таким видел Ейск приезжий из кубанской глубинки и таким он предстаёт со страниц воспоминаний Фёдора Щербины.

 

Достижения этого человека перед отечественной наукой велики. В мире Фёдор Щербина известен прежде всего как основоположник бюджетной статистики. Депутат 2-й Государственной Думы, член-корреспондент российской Академии наук, автор многочисленных трудов по статистике, этнографии, истории, экономике. На Кубани отношение к нему особое. Щербина - автор солидного двухтомного труда «История Кубанского казачьего войска», который, к сожалению, так и остался незавершённым. В годы Гражданской войны учёный занял непримиримую позицию по отношению к большевикам. Был в числе тех, кто выступал за автономию Кубани. После краха белого движения эмигрировал. Скончался в Праге в 1936 году. Жизнь вдалеке от родины настолько угнетала учёного, что перед смертью он завещал похоронить себя на Кубани. Это случилось лишь семьдесят лет спустя. Прах Фёдора Щербины был перевезён в Краснодар и после панихиды в Свято-Троицком храме захоронен на кубанской земле.

 

В государственном архиве Краснодарского края хранится рукопись мемуаров Фёдора Щербины: «Пережитое, передуманное и осуществлённое». Для её публикации не находится средств. Двадцать четвёртая глава этого труда называется: «Родич Стрига и порт Ейск». В ней - детские воспоминания Щербины о поездке с матерью к родственнику, живущему в Широчанке. Видимо, поездка в крупный город, каковым казался Ейск для парнишки из Новодеревянковки, оказала на него огромное впечатление. В воспоминаниях содержатся замечательные свидетельства того, как жили широчанские казаки и что видел человек, впервые попавший в Ейск. Фёдор Щербина, родившийся в 1849 году, - почти ровесник нашего города. Так что, побывав в нём где-то в конце пятидесятых - начале шестидесятых годов девятнадцатого века, Щербина мог наблюдать картины развивающегося Ейска.

 

«Помимо обычного у черноморцев гостеприимства, обмена новостями и разного рода справочными сведениями, вошло в обычай, по которому родственники должны были давать пристанище проезжающим родственникам», - пишет Щербина, объясняя, как он попал к своему родичу Стриге. Гостиниц или постоялых дворов на Кубани было очень мало. Так что свой путь во время различных путешествий люди просчитывали, исходя из географии расселения родственников, у которых можно остановиться, переночевать, получить помощь. В районе только развивающегося Ейска семья Щербины могла рассчитывать на проживающего в Широчанке Стригу. Это был солидный казачина. «Говорил Стрига медленно в уверенном тоне, редко смеялся громко, но часто улыбался и внимательно вслушивался в речи тех, с кем вёл разговоры. Жена Стриги, молодая и красивая женщина, точно для оттенения солидного мужа, отличалась подвижностью, живостью, искренним неподдельным радушием», - так описывает Щербина своих широчанских родственников.

 

В то время Широчанка, как и сам Ейск, только начинала развиваться. В ней было всего несколько дворов. Дом Стриги, расположенный на краю посёлка, практически в степи, был самым богатым. Крепко огороженный двор с большим домом и галереей, с молодым садом и крепкими хозяйственными постройками - таких серьёзных владений в Широчанке больше ни у кого не было. Всё это зиждилось на умело поставленном казачьем хозяйстве. «У Стриги был в степи кош, хорошо по-хуторскому обставленный, где находились волы, коровы, небольшая кущанка овец, возы, плуги, бороны и другие принадлежности хозяйства. На коше постоянно жили два старших работника - отец с женатым сыном, и младший - чабан при овцах». Занимался Стрига и землепашеством. В основном, сеял лён. Жена Стриги разводила индюков, и маленький Щербина не скрывает своего удивления при виде «индюшьей отары».

 

Вспыхнувший между «хлопчиком» Федей Щербиной и пятнадцатилетним работником Стриги широчанским казачонком Степаном касался отношения к пиджакам. На кубанской мове пиджак звучит как «патитук». В Деревянковке, где жили Щербины, пиджак вызывал у всех смех, а носивший его - насмешливое прозвище «патитучник». Зато Степан нанялся к Стриге за «семнадцать карбованцев в год и обещание справить ему пару - «спинжак iз гарной люстриновой тканини» и «чёрни блискучi штани».

 

Оказалось, что близость к городу основательно изменила казачьи вкусы. Если деревянковский парнишка «нападал на патитук, как на костюм не казачий и некрасивый», то в Старощербиновке, по словам Степана, все хлопцы «добивалися роздобути спинжака». Да что уж там Степан, если сам Стрига носил «приличный костюм, состоящий из тёмного люстринового пиджака, в каких ходили ейчане, из тёмных казачьего покроя штанов на выпуск, в смазанных сапогах и с казачьей фуражкой на голове».

 

Щербины уже собирались домой, когда Фёдор узнал, что Стрига вновь собирается в город - продавать большую партию льна. И напросился в компанию. На это раз он увидел ейский порт. Уже на подъезде к нему узнали новости. «Грузчики та матроси грузять на баркаси i возять на величезний корабель, що стоiть в морi на якорi. В морi бiлiе ще бiльший корабель i матроси казали, що з моря ждуть великого аглицького пароходу», - сообщил казачок Степан. «Мы видели и ряды воловых фур, нагруженных зерном, и дрогалей, то снимавших с дрог чувалы, то гнавших в город довольно заезженных лошадей за новыми чувалами с зерном, и рослых, крепко сложенных с раздувшимися жилами на шее, грузчиков и щеголеватых, в матросках и шапочках без козырька матросов, и просто глазевшую толпу фурщиков и публики. На судне, грузившем зерно на расстоянии четверти версты от пристани, я видел, с какой ловкостью лазили два матроса по канатам на мачтах, а вдали двигался по направлению к нам в белевших парусах большой корабль и дымились трубы на шедшем в том же направлении большом пароходе».

 

Стрига в тот раз совершил удачную сделку, продав свой лён по цене, значительно большей, чем рассчитывал. Широчанцы заторопились обратно, желая поскорее отправить свой товар на пристань, и Щербина навсегда распрощался с Ейском.

 

Свои воспоминания он писал уже в эмиграции. Именно поэтому в конце длинной главы, посвящённой Ейску и родичу Стриге, появилась следующая запись: «Совсем недавно я встретил около Ниццы во Франции стада кур, напомнивших мне отару индюков гарной тёти. Многое здесь, вблизи моря и всхолмленной гористой местности, напомнило мне тем не менее аналогичные условия в степях моей родной Кубани». Тоска по родине не отпускала учёного.

 

Глава о Ейске написана достаточно откровенно. Ко всему этому можно добавить, что точно так же, скорее всего, чувствовал себя не только ребёнок, но и любой сельский житель, впервые приехавший в Ейск. Увиденное в нём оглушало новизной. Если Петербург Пётр Великий некогда сравнивал с окном, прорубленным в Европу, то Ейск стал точно таким же окном для Кубани. Сюда заходили иностранные корабли, отсюда товары, которые могла дать кубанская земля, развозились по всей Европе. От основания города не прошло и двух десятков лет, а у Ейской косы уже вырос крупный, современный торговый город, в котором жизнь била ключом. О молодом Ейске писали, но это были лишь сухие энциклопедические статьи и статистические отчёты. Благодаря Щербине, мы получили художественное, полное ярких образов описание набирающего силу торгового города. А уж о жизни в молодой Широчанке, кажется, не осталось иных свидетельств. В этом ценность записок Фёдора Щербины.